Сегодня 14 февраля. В этот утренний час, когда всех детей развезли по школам и все мужья отправились на работу (кто-то – на собственном автомобиле, кто-то – в набитой битком электричке, с которой они сойдут на окраине города, дыша паром и кутаясь в теплые пальто), я пришпиливаю свое сердце на парадную дверь Мисси. Сердце насыщенно темно-красное, почти коричневое – цвета печенки. Потом я стучу в дверь, очень быстро – тук-тук-тук , – хватаю свой жезл, свою палку, свое такое-пронзающе-колющее, украшенное лентами копье и исчезаю, как остывающий пар в мерзлом воздухе...

Мисси открывает дверь. Вид у Мисси усталый.

Я выдыхаю:

– Моя Коломбина, – но она не слышит. Она смотрит сперва в одну сторону, потом – в другую, но на улице все неподвижно. Вдалеке громыхает грузовик. Она возвращается в кухню, и я танцую, тихий, как ветер, как мышь, как сон – и вот я уже в кухне, стою рядом с Мисси.

Она достает из бумажной коробки пакетик для сандвичей. Открывает шкафчик под раковиной, вынимает аэрозольный баллончик с чистящей жидкостью. Отрывает два бумажных полотенца с рулона над разделочным столиком. Идет к входной двери. Вытаскивает булавку из деревянной панели – это была моя шляпная булавка, которую я случайно нашел... где? Я пытаюсь припомнить. Быть может, в Гаскони? Или в Твикенхеме? Или в Праге?

Она вынимает булавку из сердца и кладет сердце в пакетик для сандвичей. Брызгает чистящей жидкостью на кровь на двери и стирает ее бумажным полотенцем, потом прикрепляет булавку на отворот свитера, где крошечный белолицый Август смотрит на мерзлый мир слепыми серебряными глазами, кривя печальные серебряные губы. В Неаполе. Теперь я вспомнил. Я купил эту булавку в Неаполе, у одноглазой старухи. Она курила глиняную трубку. Это было давным-давно.

Мисси ставит баллончик на кухонный стол, потом надевает старое синее пальто, доставшееся ей от мамы, застегивает все пуговицы – первую, вторую, третью, – решительно убирает в карман пакет с сердцем и выходит на улицу.

Тайком, тайком, тихий, как мышь, я иду следом за ней, иногда – крадучись, иногда – пританцовывая на ходу, она не видит меня, она меня не замечает, лишь зябко кутается в пальто и идет по крошечному городку в Кентукки, по старой дороге, ведущей мимо кладбища.

Ветер пытается сорвать с меня шляпу, и на мгновение мне становится жалко утраченной булавки. Но я влюблен, и сегодня – День святого Валентина. Надо чем-то пожертвовать.

Мисси вспоминает другие разы, когда она бывала на кладбище, на территории мертвых за железными коваными воротами: когда умер отец; когда они приходили сюда детьми в День всех святых, веселились вовсю и пугали друг друга; когда ее тайный любовник разбился в аварии на скоростной автотрассе, и она дождалась окончания похорон, когда день уже был на исходе, и она пришла уже под вечер, перед самым закатом, и положила белую лилию на свежий могильный холм.

О, Мисси, воспеть ли мне тело твое, твою кровь, твои глаза и губы? Я бы отдал тебе тысячу сердец – как возлюбленный. Как влюбленный. Я гордо машу своим жезлом и танцую, безмолвно пою, восхищенный собою, пока мы идем по кладбищенской дороге – вместе.

Низкое серое здание. Мисси открывает дверь. Говорит: «Привет» и «Как жизнь?» – девушке за стойкой, та отвечает что-то невразумительное, она только-только окончила школу и сейчас сидит и разгадывает кроссворд в газете, где печатают исключительно кроссворды и ничего, кроме кроссвордов, и если бы ей было кому звонить, она бы звонила с рабочего телефона, используя его в личных целях, но ей некому звонить, и никогда не будет, это, как говорится, и ежу понятно. Ее лицо – сплошь в нарывах гнойных прыщей, и она твердо убеждена, что это имеет значение, и поэтому ни с кем не общается. Ее жизнь расстилается передо мной. Я вижу все, как наяву: она умрет необласканной старой девой – умрет от рака груди через пятнадцать лет, и ее похоронят в низине у кладбищенской дороги, и напишут ее имя на могильном камне, и первый мужчина, который коснется ее груди, будет хирургом-онкологом, и, вырезая вонючую опухоль, похожую на кочан капусты, он скажет своим ассистентам: «Господи, вы посмотрите, какая огромная. Почему, интересно, она никому не сказала? » – то есть он не поймет самой сути.

Я нежно целую ее в прыщавую щеку и шепчу ей: «Ты очень красивая». Потом легонько бью ее по голове – раз, два, три – своим жезлом и обвиваю яркой лентой.

Она поводит плечами и улыбается. Быть может, сегодня вечером она напьется, и пойдет танцевать, и решит возложить свою девственность на алтарь Гименея, встретит парня, которого больше интересует не ее лицо, а грудь, и однажды он будет мять эту грудь, ласкать ее и сосать, и вдруг скажет: «Котик, а ты обращалась к врачу? У тебя там какое-то странное уплотнение», – и к тому времени у нее больше не будет никаких прыщей, их сотрут, зацелуют и сгладят в забвение...

Но я уже потерял Мисси, и я мчусь вприпрыжку по длинному коридору, застеленному тускло-коричневым ковром, и наконец замечаю синее пальто. Мисси входит в какую-то дверь в дальнем конце коридора, и я иду следом за ней в холодную комнату, отделанную зеленым кафелем.

Запах сшибает с ног – тяжелый, прогорклый, противный. Грузный дядька в грязном белом халате и одноразовых резиновых перчатках. Кожа под носом и на верхней губе лоснится под толстым слоем ментоловой мази. Перед ним на столе – труп мужчины. Чернокожий худой старик с мозолистыми руками и редкими седыми усами. Толстый дядька еще не заметил Мисси. Он как раз сделал надрез и теперь раздвигает черную кожу, которая отходит с влажным сосущим звуком. Кожа снаружи коричневая, а изнутри – ярко-розовая.

Из портативного радио рвется классическая музыка, выведенная на полную громкость. Мисси выключает радио и говорит:

– Здравствуй. Вернон.

Толстяк говорит:

– Здравствуй, Мисси. Хочешь вернуться к нам на работу?

Видимо, это доктор. Потому что он слишком большой, слишком круглый, слишком роскошно откормленный для Пьеро – и недостаточно застенчивый для Панталоне. Он рад видеть Мисси, его лицо морщится складками удовольствия. Она улыбается ему, и я ревную: сердце пронзает острая боль (сейчас мое сердце – в кармане у Мисси, в прозрачном пакетике для сандвичей), и это гораздо больнее, чем когда я проткнул его шляпной булавкой и приколол к двери возлюбленной.

Кстати, о сердце. Мисси вынимает его из кармана и показывает патологоанатому Вернону.

– Знаешь, что это такое?

– Сердце, – говорит Вернон. – У почек нет желудочков, а мозги – больше и мягче. Откуда оно у тебя?

– Я надеялась узнать у тебя. Я думала, это твоя идея, Вернон. Оригинальная валентинка. Человеческое сердце, прибитое к моей входной двери.

Он качает головой.

– Нет, я туг ни при чем. Может быть, стоит вызвать полицию?

Она качает головой. – С моей-то удачей, они сразу решат, что я – серийный убийца, и казнят без суда и следствия.

Доктор открывает пакет и тычет в сердце короткими толстыми пальцами в резиновой перчатке.

– Орган взрослого здорового человека, который явно заботился о своем сердце. Вырезано умело. Работа специалиста.

Я с гордостью улыбаюсь и склоняюсь над столом – хочу поболтать с мертвым стариком с мозолистыми пальцами гитариста и вскрытой грудиной.

– Уходи, Арлекин, – тихо бормочет он, чтобы не задеть чувства Мисси и своего доктора. – От тебя одни неприятности. А нам не нужны неприятности.

Я отвечаю ему:

– Замолчи. Если я захочу учинить неприятности, меня ничто не остановит. Учинять неприятности – мое непосредственное назначение. – Но на мгновение мне кажется, что внутри поселяется странная пустота: я тоскую, почти как Пьеро, а это – не дело для арлекина.

О, Мисси, вчера я увидел тебя на улице, ты вошла в продуктовую лавку, и я пошел следом, переполненный буйной радостью и восторгом. В тебе я узнал человека, который сможет меня изменить – забрать меня от меня. В тебе я увидел свою любимую, свою Коломбину.

Я не спал этой ночью. Бродил по городу в пьяном дурмане, подстрекая на безобразия тех, кто вообще никогда не пьет. Моими стараниями три непьющих банкира выставили себя дураками, домогаясь женственных педиков из варьете мадам Зоры. Я проникал в спальни к спящим – невидимый, невообразимый, – украдкой раскладывал свидетельства тайных любовных встреч по карманам, под подушки, по разным щелям и представлял себе, как будет весело, когда наутро кто-то найдет посторонние кружевные трусики в пятнах засохших секреций, кое-как спрятанные под диванной подушкой или во внутреннем кармане респектабельного пиджака. Но в сердце моем поселилось иное томление, и перед мысленным взором я видел только лицо Мисси.

О да. Влюбленный Арлекин – жалкое зрелище.

Я пытаюсь представить, что она сделает с моим подарком. Одни девчонки с презрением отвергают мое сердце; другие берут его в руки, целуют, наказывают всеми видами ласки, а потом возвращают обратно. Третьи даже не видят его.

Мисси забирает сердце у Вернона, кладет обратно в пакет.

– Может быть, сжечь его? – спрашивает она.

– Может быть. Ты знаешь, где печь, – говорит доктор, возвращаясь к мертвому музыканту на столе. – И я, кстати, серьезно насчет возвращения на работу. Мне нужен знающий ассистент.

Мне представляется, как мое сердце возносится к небу тонкой струйкой дыма и пепла, накрывая собой весь мир. Не знаю, нравится мне эта мысль или нет, но Мисси твердо качает головой и говорит «до свидания» патологоанатому Вернону. Она сует сердце в карман, выходит из здания и идет по кладбищенской дороге. Возвращается в город.

Я мчусь вприпрыжку, опережая ее. Взаимодействие – это славно, решаю я, и воплощаю свое решение, притворившись согбенной старухой, спешащей на рынок. Мой костюм в алых блестках спрятан под темным затертым плащом, лицо под маской скрыто в тени капюшона. В конце кладбищенской дороги я выступаю вперед и преграждаю путь Мисси.

Замечательный, чудный, волшебный я. Я обращаюсь к ней голосом древней старухи:

– Милая девушка, не пожалей медной монетки для несчастной старухи, и я открою тебе твое будущее, и твой взгляд засияет радостью.

Мисси останавливается. Достает кошелек, вынимает долларовую купюру.

– Вот, возьмите.

Я хочу рассказать ей про таинственного мужчину, которого она встретит уже очень скоро, он будет одет в красное с желтым, его лицо будет скрыто под маской, он пробудит в ней дрожь возбуждения, и станет любить ее вечно, и никогда – никогда – не бросит (потому что нельзя говорить всю правду своей Коломбине), но вместо этого вдруг говорю старым надтреснутым голосом:

– Ты когда-нибудь слышала про Арлекина?

Мисси делает задумчивое лицо. Потом кивает.

– Да. Это персонаж итальянской комедии дель-арте. Носит маску и костюм из разноцветных ромбов. Как я понимаю, он клоун?

Я качаю головой в тени капюшона.

– Не клоун. Он... – Я вдруг понимаю, что собираюсь сказать ей правду, и глотаю слова, готовые вырваться наружу. Притворяюсь, что кашляю. У старух часто бывают приступы неудержимого кашля. Может быть, это и есть пресловутая сила любви. Не помню, чтобы меня беспокоило что-то подобное с другими женщинами, которых я, как мне казалось, любил – с другими Коломбинами, которых мне доводилось встречать на протяжении стольких веков.

Я смотрю на Мисси глазами старухи. Мисси. Ей чуть за двадцать, у нее губы, как у русалки, полные, четко очерченные и уверенные. Серые глаза, напряженный взгляд.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спрашивает она.

Я кашляю, брызжа слюной, потом снова кашляю, хватаю ртом воздух.

– Хорошо, моя милая. Спасибо.

– Вы говорили, что предскажете мне будущее.

– Арлекин подарил тебе сердце. – Я слышу собственные слова, словно их произносит кто-то другой. – А биение этого сердца ты должна обнаружить сама.

Она озадаченно смотрит на меня. Я не могу измениться, не могу исчезнуть, пока она смотрит, я застыл в этом обличье, раздраженный и злой – мой язык меня предал.

– Смотри, – говорю я, тыча пальцем в сторону, – там кролик.

И она смотрит туда, и когда ее взгляд отпускает меня, я исчезаю – бамс! – прячусь, как кролик в нору, и когда Мисси опять поворачивается к старой гадалке, ее, то есть меня, уже нет.

Мисси идет дальше, заходит в продуктовую лавку, покупает кусочек сыра, пакет апельсинового сока – натурального, не разведенного из концентрата, – и два авокадо, потом идет в банк и снимает двести семьдесят девять долларов и двадцать два цента, все, что есть на ее депозитном счете, я иду следом за ней, сладкий, как сахар, и тихий, как надгробный камень.

– Доброе утро. Мисси, – говорит хозяин кафе. У него аккуратно постриженная бородка, черная, с легкой проседью, и мое сердце могло бы дрогнуть и пропустить удар, если бы оно не лежало сейчас в пакете в кармане у Мисси, потому что этот мужчина, безусловно, ее вожделеет, и моя легендарная самоуверенность на секунду теряется и сникает. «Я Арлекин, – говорю я себе, – в моем костюме из разноцветных ромбов, и весь мир – мой театр, моя арлекинада. Я – Арлекин, восставший из мертвых, дабы подшучивать над живыми. Я – Арлекин, в моей маске, с моим жезлом». Я тихонько насвистываю себе под нос, и моя самоуверенность вновь встает в полный рост, могуче и твердо.

– Привет, Харв, – говорит Мисси. – Мне, пожалуйста, жареную картошку и кетчуп.

– И все?

– Да. Будет самое то. И еще стакан воды.

Этот Харв, говорю я себе, он – Панталоне, глупый купец, которого я должен обманывать, сбивать с толку, конфузить, дурачить и всячески издеваться. Может быть, там на кухне висит связка колбас. Я настроен весьма решительно. Я внесу в мир восхитительный беспорядок и еще до полуночи уложу в постель соблазнительную Мисси: подарок себе, любимому, на День святого Валентина. Мне представляется, как я целую ее в губы.

В кафе есть еще посетители. Я развлекаюсь, меняя местами тарелки, когда едоки смотрят в другую сторону, но мне почему-то не слишком весело. Официантка – худющая жердь с унылыми кудряшками, которые лезут в лицо. Она не обращает внимания на Мисси. Очевидно, считает, что Мисси предназначена только для Харва.

Мисси садится за стол, достает из кармана пакет и кладет его перед собой.

Харв-Панталоне подходит к ней, ставит на столик стакан с водой, тарелку с жареной картошкой и бутылочку кетчупа.

– Дайте, пожалуйста, острый нож, – говорит Мисси.

Харв уходит на кухню, и я ставлю ему подножку. Он чертыхается, и мне сразу становится легче, теперь я снова похож на всегдашнего себя, и я шлепаю по заднице официантку, когда она проходит мимо столика, где сидит старый дедок и ковыряется вилкой в салате, одновременно читая газету. Официантка с возмущением смотрит на деда. Я хихикаю и вдруг понимаю, что чувствую себя как-то странно. Я сажусь на пол, сижу.

– Это что у тебя? – спрашивает официантка у Мисси.

– Здоровая пища, Чарлин, – отвечает Мисси. – Содержит много железа.

Я смотрю на ее тарелку. Она режет мясо – мясо цвета печенки – на маленькие кусочки, поливает их кетчупом, накалывает на вилку и ест вместе с картошкой.

Я смотрю, как мое сердце исчезает во рту возлюбленной. Рот подобен бутону розы. Моя шутка на День святого Валентина уже не кажется мне забавной.

– У тебя малокровие? – спрашивает официантка, проходя мимо столика Мисси с дымящимся чайником кофе.

– Уже нет, – отвечает Мисси, отправляя в рот очередной кусок сырого мяса, тщательно пережевывает и глотает.

И доев мое сердце, она опускает глаза и видит меня, распростертого на полу. Она кивает и говорит:

– Пойдем на улицу. Прямо сейчас.

Она встает и оставляет на столике десять долларов – рядом с пустой тарелкой.

Она сидит на скамейке и ждет меня. На улице холодно и почти пустынно. Я сажусь рядом с ней. Я бы скакал и прыгал, но теперь это кажется глупым – теперь, когда я знаю, что за мной наблюдают.

– Ты съела мое сердце. – В моем голосе явственно слышится раздражение, и меня это бесит.

– Да, – говорит она. – И поэтому я тебя вижу?

Я молча киваю.

– Сними маску, – говорит она. – А то у тебя глупый вид.

Снимаю маску. Мисси смотрит на меня с легким разочарованием.

– Не сказать, чтобы стало намного лучше. – Она говорит: – А теперь дай мне шляпу. И палку.

Я качаю головой. Мисси снимает шляпу с моей головы, отбирает у меня жезл. Она вертит шляпу в руках, ее тонкие пальцы мнут ткань. Ее ногти накрашены ярко-красным лаком. Ее губы растянуты в улыбке. Поэзия покинула мою душу. Я дрожу на холодном февральском ветру.

– Холодно, – говорю я.

– Нет, – отвечает она. –Все замечательно, дивно и просто волшебно. Сегодня же День святого Валентина. Кому может быть холодно в такой день? Сейчас – самое лучшее время года.

Я опускаю глаза. Разноцветные ромбы бледнеют, сходят с моего костюма, который становится призрачно-белым. Белым, как у Пьеро.

– Что со мной происходит? – спрашиваю я у нее. Она отвечает:

– Не знаю. Кажется, ты исчезаешь. Или находишь другую роль... Может быть, роль влюбленного, страдающего от безнадежной любви, погруженного в сладкие грезы, льющего слезы под бледной луной. Тебе нужна только твоя Коломбина.

– Ты. Ты – моя Коломбина.

– Уже нет, – отвечает она. – В этом-то и заключается все веселье арлекинады. Мы меняем костюмы. Меняем роли.

Она улыбается мне. Улыбается так хорошо – теперь. Потом надевает мою шляпу, мою арлекинскую шляпу. Игриво бьет меня под подбородок.

Я ее спрашиваю:

– А ты?

Она подбрасывает в воздух жезл. Он летит по широкой дуге, красные и желтые ленты развеваются на ветру, а потом жезл возвращается в ее руку – аккуратно, почти беззвучно. Она опирается на него, как на трость, и поднимается на ноги – плавным, едва уловимым движением.

– У меня много дел, – говорит она мне. – Взять билеты. Пригрезиться стольким людям. – Ее синее пальто, доставшееся ей от мамы, уже никакое не синее. Теперь оно ярко-желтое, в красных ромбах.

Она наклоняется и целует меня прямо в губы, по-настоящему.

Громкий выхлоп автомобиля. Я испуганно вздрогнул, обернулся на звук, а когда повернулся обратно, ее уже не было. Пару минут я сидел на скамейке – один.

Дверь кафе распахнулась, и Чарлин выглянула наружу.

– Пит. Ты уже все?

– Все?

– Иди работать. Харв говорит, твой перекур затянулся. И потом, ты замерзнешь. Ладно, давай ноги в руки – и марш на кухню.

Я смотрел на нее. Все смотрел и смотрел. Она накрутила на палец кудрявую прядь и улыбнулась мне. Я поднялся, расправил белую униформу помощника на кухне и пошел следом за Чарлин в кафе.

«Сегодня День святого Валентина, – подумал я. – Вот и скажи ей о своих чувствах. Скажи прямо сейчас».

Но я ничего не сказал. Не решился. Просто вошел в кафе следом за ней – унылый образчик немого томления.

На кухне меня дожидались горы немытых тарелок: я принялся сгребать объедки в мусорное ведро. На одной из тарелок остался кусочек какого-то темного мяса и пара ломтиков картошки, щедро политой кетчупом. Мясо, судя по виду, было почти сырым, но я обмакнул его в загустевший кетчуп и, когда Харв отвернулся, быстро сунул кусок мяса в рот, прожевал и проглотил. Оно было жестким, как хрящ, с металлическим привкусом, но я все равно его съел. Почему – сам не знаю.

Капля красного кетчупа сорвалась с тарелки, упала на мой белый рукав и растеклась в форме ромба.

– Эй, Чарлин, – крикнул я. – С Днем святого Валентина!

И принялся насвистывать веселый мотивчик.